Фатима сказала, что она тоже хочет сопровождать Мари.

– Не только берберы должны видеть, что Хадижа с тобой как сестра, но и бедуины должны видеть, что Фатима с тобой как сестра!

Господин Хаджибек вяло возразил своей младшей жене: дескать, нечего ввязываться в это дело, лучше бы посидела с малышами.

Но тут доктор Франсуа неожиданно горячо поддержал Фатиму:

– Замечательная идея! Берберы и бедуины вместе – это очень серьезно! Это уже само по себе защита от возможных недоразумений. Нет-нет, дорогой Хаджибек, вы должны отпустить с Мари и Хадижу, и Фатиму! Замечательная идея!

Господин Хаджибек поднял свои коротенькие руки, увы, уже заграбаставшие едва ли не третью часть Тунизии.

– Сдаюсь, господин полковник! Как скажете, так и будет!

Когда холодным солнечным утром следующего дня Мария, Хадижа и Фатима подъехали на наемном белом кабриолете с белыми лакированными крыльями, запряженном парой белых кобылиц, к месту предстоящих событий, то увидели на склоне горы перед собой многотысячную толпу, и всем им стало не по себе. Гора, на вершине которой находилась мечеть, была невысокая, но с пологим склоном, в котором были вырублены ступени довольно узкой, но очень длинной лестницы, ведущей непосредственно к порогу мечети, господствовавшей над городом, построенным, как и было установлено некогда Римским сенатом, в десяти тысячах шагов от моря за руинами древнего Карфагена. От подножья горы был хорошо виден белый город Тунис и синее море с несколькими рыбацкими фелюгами под черными парусами. При виде гудящей, колышущейся толпы, облепившей склон, Мария сразу вспомнила пристань в Севастополе, давку, которая разлучила ее с мамой и Сашенькой, конвульсии гигантской массы людей, колеблемых миллионами мелких разрозненных усилий, и жалкую свою беспомощность перед этой стихией, такой же страшной, как огонь и вода. И в ту же секунду уже изведанный однажды животный страх вступил в ее тело – в кончики пальцев, по которым закололи иголочки, в спину, которая вдруг заледенела, в деревенеющие скулы. Из последних сил, преодолевая спазм в горле, Мария прохрипела свистящим, громким шепотом по-арабски:

– Сестрички! Держите меня! Сестрички, тащите меня! Я боюсь! Я бою…

Фатима и Хадижа мгновенно сообразили, в чем дело, и так крепко подхватили Марию под руки, так плотно сжали между собой, что не повели, а фактически понесли ее.

К зданию суда, соседствующему бок о бок с одной из окраинных мечетей тунизийской столицы, были стянуты два батальона зуавов в полной боевой экипировке. А все прилегающие окрестности оцеплены таким плотным кольцом солдат из других подразделений, что сразу становилась понятна не только серьезность, но и опасность будущего мероприятия.

Толпа узнала Марию, и, когда Хадижа и Фатима практически несли ее вверх по лестнице, по обеим сторонам которой были протянуты корабельные канаты и чуть ли не плечом к плечу стояли высокорослые зуавы, вслед слышался леденящий кровь шепот: "Это она!", "Русская!", "О ла!". Интонации говорили так много, что не нужно было добавлять проклятий, – и так все было ясно… Возгласы из толпы, словно камни, летели в спину Марии, и она уже была на грани обморока, когда Хадижа и Фатима втолкнули ее наконец во дворик мечети. Ловкая и сообразительная Хадижа мигом нашла каменные приступки чуть в стороне от входа в суд – здесь они и усадили Марию и привели в чувство, скрывая ее от любопытных глаз раскрытыми полами своих широких и длинных белых платьев.

Хадиже даже пришлось похлопать Марию по щекам:

– Ты что? Очнись! Не закатывай глаза! Ты что? Все в порядке! Мы в безопасности, Мари!

– Да, да, спасибо, девочки, – наконец ответила Мария слабым голосом, – спасибо, милые! Я в порядке!

Тот, кто побывал однажды во чреве многотысячной толпы, никогда не забудет об этом, и страх перед толпой останется в нем на всю жизнь. Он как бы впрессуется в позвоночник, войдет в каждую косточку, каждую жилку.

Хадижа разыскала у себя в белой сумочке флакончик с нюхательной солью, сунула его под нос Марии. С перепугу – с закрытой пробкой. Все трое рассмеялись. Хадижа открыла притертую пробку. Мария понюхала раз, другой, третий, чихнула, и все вроде встало на свои места – мир окончательно обрел реальные очертания.

Скоро во двор мечети потянулись по длинной лестнице сквозь неугомонно колышащуюся толпу местные царьки и другая тунизийская знать первой руки. Многие из них церемонно раскланивались с Хадижей и Фатимой, а значит, и с Марией, но если первые две отвечали на их знаки внимания, то Мария, как и учил ее доктор Франсуа, делала вид, что ничего не видит и не слышит. Хадижа договорилась с распорядителем процесса о том, чтобы в связи с болезнью потерпевшей им разрешили присутствовать рядом с Марией, опекать ее. Они провели Марию на скамейку у зарешеченного окошка без стекол, через которое прекрасно просматривался весь зал заседаний. Скамейка была достаточно длинной, что позволило Хадиже и Фатиме устроиться по бокам своей подопечной и согревать ее мелко-мелко вздрагивающее тело своими телами. Хадижа еще раз дала Марии понюхать соли из флакончика, кажется, это помогло – Мария чихнула три раза подряд, и дрожь стала униматься потихоньку. Фатима и Хадижа стиснули ее так плотно и были такие горячие, что и она стала отогреваться волей-неволей.

Прибыл сам генерал-губернатор.

Прибыл муфтий [35] .

Прибыл кади [36] .

В зале заседаний уже хозяйничали пятеро адилей с такими важными физиономиями, что сразу было понятно – и губернатор, и муфтий, и кади, и собравшиеся на галереях в соседнем зале царьки племен – никто, главные – они, адили, писари: как запишут, так и будет. Они ведут протокол допроса и со слов кади составляют обвинительный акт, так что с ними действительно шутки плохи.

Генерала-губернатора усадили в не предусмотренное церемонией кресло, очень похожее на трон, – старались… Посередине – кади, слева – муфтий, справа – губернатор – такая была дислокация власть предержащих. У входа в зал суда на специальной круглой табуретке сидел привратник в белом, и в руках у него была маленькая палочка – некий символ охраны судебной власти.

Наконец ввели туарегов. Все пятеро были в длинных груботканных серовато-белых рубашках, похожих на саваны, и босиком, руки связаны за спиной, головы покрыты подобием тюбетеек, которые напялили на них уже перед входом в зал суда. Двое адилей помоложе расстелили на полу перед туарегами длинную циновку, и те встали на нее на колени, а потом привычно сели себе на пятки. Эти черные пятки обреченных на казнь туарегов окончательно привели Марию в чувство, самообладание вернулось к ней настолько, что она даже попросила девочек не сжимать ее слишком сильно.

Губернатор сидел в похожем на трон кресле очень скромно и значительно, на лице его застыла маска благожелательности и вместе с тем некоей отчужденности – всем своим видом он показывал свое невмешательство в судебный процесс, свою незаинтересованность в каком бы то ни было давлении, свой полный и вполне осознанный нейтралитет.

Муфтий – болезненный старичок лет семидесяти, казалось, засыпал каждые пять минут слушания, на нем был красный кафтан, зеленая мантия и пурпупное покрывало на голове – все это вместе выглядело довольно странно, но внушительно.

Суд вел кади племени туарегов, его просторные одежды были трех цветов – белого, серого, черного, а на голове – огромный круглый тюрбан, покрытый белым полотном до пояса, как бы помещающим судью в своего рода раковину. Он говорил очень тихо, так, как говорят люди, привыкшие, чтобы другие улавливали каждое их слово. Тихо и медленно говорил, вольготно сидя на зеленом диване со множеством зеленых подушечек, а диван тот стоял на помосте у стены квадратного, выбеленного известью зала, прямо напротив огромной двустворчатой настежь распахнутой двери, за которой сидели на двух крытых галереях многочисленные приглашенные, как правило, царьки различных племен (суд-то шел учебно-показательный, чтобы никому больше неповадно было разбойничать в Тунизии).